Февраль: Роман-хроника в документах и монологах - Страница 19

— Значит, во имя успешного завершения великого переворота,— заключил Чхеидзе,— необходимо подтолкнуть их к власти... Необходимо искать почву для компромисса с ними.

— И эту почву,— продолжил я мысль Чхеидзе,— дает нам вопрос об отношении к войне... Не будем тупыми догматиками. Вы знаете,— сказал я, оборачиваясь к Чхеидзе,— что все эти годы я занимался посильной борьбой против войны. Во всяком случае, моя личная позиция известна. Но сейчас надо думать не о личном. Родзянко и Милюков не могут иметь ничего общего с движением, подрывающим идею войны «до победного конца». Значит, надо временно снять лозунг мира — снять во имя победы революции... Не стоит акцентировать внимание и на требования немедленного установления республики... Могут возникнуть самые различные комбинации решения этого вопроса, и мы должны быть к этому готовы.

Вспоминая все это теперь, я думаю, легче всего обвинить нас в предательстве... Но ведь гораздо важнее понять... Тогда, в феврале, я не был, подобно многим, новичком в марксизме. Чхеидзе можно сколько угодно упрекать в осторожности, но не в глупости. Даже Керенский, при всех его минусах, тоже имел достаточный политический опыт... События возложили на нас задачу, требовавшую не только глубокого понимания, не только самообладания, но и самоограничения, подчинения обстоятельствам. Да, с виду, извне, это могло показаться изменой своим основным принципам... Что ж, в истории бывают такие горькие минуты, когда люди думающие, делая тот или иной шаг, знают, что их будут забрасывать грязью... И тем не менее они идут на это. Да, решение далось нам нелегко. Но я до сих пор считаю, что был прав...

— Вы представляете,— Керенский вышагивал по комнате, словно на эстраде,— если мы решим эту задачу, мы сплотим всю Россию, всю — от мала до велика... Всех... Вот оно — единство нации... Мы поведем за собой страну без крови и распрей... И вопрос о власти будет решать не принадлежность к партиям, а только личные способности и дарования...

Поскольку сам он так и не примкнул ни к одной партии, я понял скрытый смысл его тирады. Но мы все облегченно вздохнули, убедившись, что по главным вопросам у нас нет разногласий. Надо было идти дальше, надо было вырабатывать конкретную тактику. Важно было сосредоточиться, а с улицы слышалась громкая песня. Снова шла какая-то рабочая колонна. Соколов встал и закрыл форточку.

ЛЕНИН. Оглядываясь назад, я часто думаю: сколько можно наговорить для оправдания подлости! Но тому, кого предали, продали, в конечном счете все равно — предан он по трусости, по глупости или по высоко теоретическим соображениям. Больше всего на свете ненавидел измены, измены товарищам, делу, принципам! С людьми, способными на это, я не мог идти вместе. Потому, наверное, и обвиняли меня противники из бывших друзей в нетерпимости. Вот она, судьба моя! Одна боевая кампания за другой — против политических глупостей, пошлостей, оппортунизма... И это с 1893 года. И ненависть пошляков из-за этого. Ну, а я все же не променял бы сей судьбы на «мир» с пошляками!!!

СУХАНОВ. Соколов встал и закрыл форточку.

— Это далеко не все,— сказал я.— Существует и другая опасность: большевики... Сейчас, когда стихия выхлестнула на улицу,— они реальная сила. Я многих знаю в лицо и видел их во главе толпы. К сожалению, эти люди узкие, упрямые фанатики... Опасное сочетание. Вряд ли они станут мучиться над вопросом: что делать? У них всегда наготове старые партийные резолюции и статьи Ленина... Вы читали его последний «Социал-демократ»? Выбрать Советы... привлечь войска... вот его рецепты... От них можно ожидать любых безумно-ребяческих выходок, которые оттолкнут все прогрессивные элементы так, что никакие компромиссы не помогут.

В этот момент раздался звонок в прихожей. Я посмотрел на Соколова, тот кивнул и пошел открывать.

— Легки на помине... Это,— сказал я негромко,— один из местных лидеров большевиков. Прошу вас... Нам сейчас надо проявить максимум гибкости... Другого выхода нет. Прочных связей на заводах, насколько я понимаю, ни у кого из вас нет?

Вместе с Соколовым вошел Шляпников, поздоровался, сел к столу.

— Надеюсь,— начал Соколов как хозяин дома,— что мы сможем не спеша подумать вместе.

— У меня всего несколько минут, к сожалению,— сказал Шляпников и развел руками.

Керенский решил сразу брать быка за рога:

— Как вы полагаете — дело идет к революции?

— Она идет уже третий день,— ответил Шляпников.

— По-моему, утверждать это категорически еще рано.

— Из этого окна плохо видно,— усмехнулся Шляпников.

— Да,— вмешался Чхеидзе,— нас подробно информировали. Мы полагаем, что в такой момент необходимо согласовать действия всей революционной демократии.

— Мы готовы,— последовал тут же категорический ответ, который зарядил нас надеждой, но, увы, ненадолго.

— Прекрасно!

— Но на определенных условиях... Во-первых, полный разрыв с теми, кто пытается подчинить движение рабочих целям и видам буржуазии. Во-вторых, полная поддержка лозунгов: мир, хлеб, земля, свобода...

Здание, построенное с таким трудом, могло вот-вот рухнуть. Тон и смысл сказанного Шляпниковым не оставляли сомнений в том, что сбываются худшие предположения. И пока Керенский кричал: «Вы с ума сошли! Вы нам ставите условия!» — я лихорадочно искал формулу перехода к конструктивной беседе.

— Успокойтесь, товарищи,— прервал я общий шум,— успокойтесь.— И, положив руку на плечо Шляпникова, продолжил: — В основном мы с вами согласны. Вы знаете, что я лично стою на той же принципиальной платформе. Но сейчас мы обязаны думать о всей демократии, контактировать со всеми антицаристскими силами. Нельзя допустить изоляции рабочих...