Февраль: Роман-хроника в документах и монологах - Страница 48

— Так точно,— ответил я.— Тамошний гарнизон никогда не внушал мне доверия. Это гнездо для маменькиных сынков, лодырей и трусов, которые прячутся от фронта. Напрасно с ними церемонятся!

— А что, по-вашему, следовало бы предпринять?

— Это смотря по обстоятельствам, но главное — твердость и... без всяких церемоний. Время военное. Толпа только с виду страшна. Видел я этих бунтовщиков... Возьмите любого — тля, ничтожество. Они потому и сбиваются в кучу, жмутся дружка к дружке, что каждый в отдельности трус, боится за свою шкуру. А если увидят, что их не пугаются, что на железо железом,— вмиг теряются.

В этот момент вошел генерал Алексеев. Он не очень владел своим лицом, и было видно, что произошло что-то неприятное. Государь недовольно посмотрел на него.

— Ваше величество,— сказал Алексеев,— получена новая телеграмма князя Голицына. Он чистосердечно просит снять с него полномочия диктатора и откровенно признает, что совершенно бессилен в создавшемся положении. Он полагает, что единственный выход — поручить Родзянко или Львову составить новый кабинет. Со своей стороны полагаю, что князь предлагает разумное решение. Такой шаг мог бы внести успокоение.

Я удивился бестактности генерала Алексеева. Было видно, насколько неприятно государю полученное известие, и не стоило расстраивать его дополнительным комментарием. Тем более все знали, что государь не любил, когда военные вмешивались в неподведомственные им гражданские дела.

Выслушав Алексеева, государь, медленно перебиравший на столе какие-то бумаги, поднял голову и произнес только одну фразу:

— Я сам составлю ответ князю и пришлю вам.

— Ваше величество,— сказал Алексеев,— я хотел бы...

— Вы свободны, генерал,— прервал его твердо государь.

Алексеев, конечно, оскорбился, но сам виноват, нечего было на рожон переть. Ему оставалось только поклониться и уйти, что он и сделал, бросив на меня уничтожающий взгляд. Свидетель был ему явно не нужен.

Государь помолчал, видимо преодолевая раздражение, но затем, не отрывая глаз от стола, все так же медленно, не глядя, перебирая бумаги, глухо заговорил:

— Вы, конечно, помните, Николай Иудович, пятый год? Неприятные были дни, не правда ли? Но они ничто в сравнении с теперешними. Все говорили мне тогда, что настал час решений. Я чувствовал всем сердцем, а может быть, господь вселял в меня эти мысли, что надо назначить энергичного военного человека и всеми силами раздавить крамолу. Государыня императрица поддерживала меня в этих мыслях, но граф Витте, которого я поставил во главе правительства, ходил буквально каждый день, обложил со всех сторон, как на охоте. Он совсем парализовал мою волю, настаивал на втором пути: предоставить гражданские права населению и даже обязательство — проводить всякие законопроекты через Государственную думу. А это, в сущности, и есть конституция. Я чувствовал всем сердцем, что мой народ еще не готов к этому, что все это чуждые ему идеи, но уступил. И вот прошло двенадцать лет. Разве эта уступка внесла успокоение, принесла пользу родине? Нет! Она только обнадежила тех, кто подрывает устои трона. Они увидели в моем самопожертвовании и стремлении к благу лишь слабость. Теперь опять передо мной два пути... Опять все твердят, что необходимы уступки... Генералов моих втянули,— государь кивнул на дверь, за которой скрылся Алексеев,— не зря Михаил Васильевич так драматизирует обстановку. А государыня императрица перед моим отъездом из Царского говорила: «Не уступай! Дай им почувствовать свой кулак!»

— Очень точно заметили их величество,— не выдержал я.— Я, может быть, что не так скажу, ваше величество...— но ободряющий взгляд государя повелел мне продолжать,— случился у меня раз подобный эпизод в Кронштадте... Вы позволите?

— Да, да, пожалуйста, Николай Иудович, очень интересно.

— Попал я в толпу, когда моряки с сухопутными дрались. Я очутился между ними один. Уйти? Все меня в Кронштадте знают. Человек я холостой и по воскресениям часто ездил по городу в дрожках или санках — зимой. Что тут делать? Уйду — смертоубийство будет. Тут, извините, выругался я основательно — не подействовало. И вдруг моментально пришло в голову, как закричу: «На колени!» С обеих сторон толпа остановилась. Один матрос в упор, в глаза, ну и, конечно, нервы у него не выдержали, заморгал, в слезы... И все успокоились. Моряков повернул в одну сторону, пехоту в другую...

— А что же этот человек стал на колени? — спросил государь, внимательно слушавший меня.

— А как же, ваше величество, стал. Привычное на них магически действует. А не стал бы...— и я выразительно похлопал по кобуре.

Государь молча прошелся по вагону, затем, обернувшись ко мне, торжественно сказал:

— Я не ошибся в вас, Николай Иудович. После вчерашних известий из города я видел здесь много испуганных лиц. Но мы не повторим ошибки пятого года. Через несколько минут я выезжаю в Царское Село. А вы, генерал, назначаетесь главнокомандующим Петроградским военным округом с неограниченными диктаторскими полномочиями. В ваше распоряжение поступят батальон георгиевских кавалеров и надежные сводные боевые полки Северо-Западного и Юго-Западного фронтов. Погрузка войск уже началась. Мой приказ: беспорядки в столице прекратить немедля. Я надеюсь на вас, Николай Иудович.

Я ответил, что всегда рад верой и правдой служить моему государю. Он кивнул мне и быстро, не присаживаясь, набросал какую-то записку. В это время опять вошел генерал Алексеев.

— В чем дело? — недовольно спросил государь.