Февраль: Роман-хроника в документах и монологах - Страница 50

Керенский и Родзянко несколько минут молча красноречиво смотрели друг на друга, но вот Родзянко не выдержал, опустил голову и молча отошел.

— Отведите арестованного в министерский павильон,— приказал Керенский.

Какое великодушие! Он «прекрасен»! В этом эпизоде сказался весь Керенский: актер до мозга костей. Он буквально танцевал на революционной трясине, он вырастал с каждой минутой.

Революционное человеческое болото, залившее нас, все же имело какие-то кочки... Эти «кочки-опоры», на которых нельзя было стоять, но по которым можно было перебегать, были те революционные связи, которые Керенский имел: это были люди, отчасти связанные в какую-то организацию, отчасти не связанные, но признававшие его авторитет. Вот почему на первых порах революции (помимо его личных качеств как первоклассного актера) Керенский сыграл такую роль... Были люди, которые его слушались. Но тут требуется некоторое уточнение: я хочу сказать, были вооруженные люди, которые его слушались. Ибо в революционное время люди — только те, кто держит в руках винтовку. Остальные — это мразь, пыль, по которой ступают эти «винтовочные».

У Керенского были какие-то зацепки. Они не годились ни для чего крупного. Но они давали какую-то иллюзию власти. Этого для актерской, легко воспламеняющейся и самой себе импонирующей натуры Керенского было достаточно... Какие-то группы вооруженных людей пробивались к нему сквозь человеческое месиво, залившее Думу, искали его, спрашивали: что делать, как делать, как «защищать свободу», кого схватить? Керенский вдруг почувствовал себя «тем, кто приказывает». Вся внешность его изменилась... Тон стал отрывист и повелителен... «Движенья быстры»...

Щегловитова повели в министерский павильон. Мы вернулись в кабинет. Случившееся окончательно добило Родзянко. Всей своей тяжестью он рухнул в кресло и закрыл лицо руками. Наступил роковой момент.

— Временному комитету необходимо безотлагательно взять власть в свои руки,— первым произнес Милюков то, о чем мы думали,— иначе грозит полная анархия... власть возьмут эти,— он кивнул на дверь, — Совет депутатов...

— Я не желаю бунтовать,— вскипел Родзянко,— я не бунтовщик... самочинности не допущу!

— Михаил Владимирович,— не отпускал Милюков,— никакой власти нет. Вы же сами видели — все разбежались. Пора решаться!

Милюкова поддержали остальные. Не желая слушать этот хор, наседавший на него, Родзянко попросил пятнадцать минут на размышление и прошел в кабинет. Некоторое время мы молча слушали, как он тяжело вышагивает за дверью. Наконец я решился и вошел к нему. Он словно ждал и, не дав мне и рта раскрыть, начал:

— Я не желаю бунтовать! Я не бунтовщик! Никакой революции я не делал и не хочу делать! Если она сделалась, то именно потому, что нас не слушались... Но я не революционер. Против верховной власти я не пойду. Не хочу идти... Но с другой стороны — ведь правительства нет. Ко мне рвутся со всех сторон... Все телефоны обрывают. Спрашивают, что делать. Как же быть? Отойти в сторону? Умыть руки? Оставить Россию без правительства? Ведь это же Россия, наконец! Есть же у нас долг перед Родиной? Как же быть?

Я ответил совершенно неожиданно для самого себя, совершенно решительно:

— Берите, Михаил Владимирович. Никакого в этом нет бунта. Берите как верноподданный. Берите, потому что держава Российская не может быть без власти... И если министры сбежали, то должен же кто-то их заменить... Ведь сбежали? Да или нет?

— Сбежали... Где находится председатель совета министров, неизвестно. Его нельзя разыскать. Недавно расстались, а найти уже нигде не могу. Точно так же министр внутренних дел... Никого нет. Кончено!

— Ну, если кончено, так и берите. Положение ясно. Может быть два выхода: все обойдется, государь назначит новое правительство — мы ему и сдадим власть... А не обойдется, так если мы не подберем власть, то подберут другие, те, которые уже выбрали каких-то мерзавцев на заводах... Берите, ведь, наконец, черт их возьми, что же нам делать, если императорское правительство сбежало так, что с собаками не сыщешь!..

Я вдруг разозлился. И в самом деле. Хороши мы, но хороши и наши министры. Упрямились, упрямились, довели до черт знает чего и тогда сбежали, предоставив нам разделываться с взбунтовавшимся стотысячным гарнизоном, не считая всего остального сброда, который залепил нас по самые уши... Называется правительство великой державы. Слизь, а не люди...

— Вы считаете? — как-то странно посмотрев на меня, спросил Родзянко.

Я кивнул. Он еще некоторое время походил по кабинету и потом решительно направился в «кабинет Волконского», где все нас ждали. Я едва успевал за ним.

Родзянко сел к столу, обвел присутствующих быстрым взглядом, откинулся на спинку кресла и ударил пудовым кулаком по столу:

— Хорошо, я решился и беру власть в свои руки!

В ответ раздались дружные аплодисменты. Заглянувшие в комнату деятели Совета — кажется, среди них был и Керенский, Стеклов и Пешехонов — присоединились к нашей овации.

— Но отныне,— прервал нас Родзянко,— я требую от всех вас беспрекословного мне подчинения.

Наклонившись ко мне, Милюков тихо сказал:

— О, великий Шекспир! Как он верно заметил, что самые драматические моменты жизни не лишены элементов юмора.— И в ответ на мой недоуменный взгляд разъяснил: — Михаил Владимирович уже чувствует себя в роли диктатора русской революции.

Я не ответил, было не до этого. Надо было скорее оформлять центр.

Родзянко, слава богу, уже распоряжался:

— Необходимо немедленно составить обращение к населению. Павел Николаевич, садитесь! До образования нового правительства во все министерства назначить комиссаров из членов Думы. Шингарев, составьте список. Утром я выеду в ставку к государю. Распорядитесь о поезде. Гучков, набросайте телеграмму командующим армиями о происшедшем. Хорошо бы и к железнодорожникам обратиться...