Февраль: Роман-хроника в документах и монологах - Страница 61

К оглавлению

61
...

Николай Сергеевич Чхеидзе, 53 года, один из лидеров меньшевизма, депутат III и IV Дум, в годы войны — центрист. С февраля 1917 года председатель Петросовета, после Октября — председатель контрреволюционного меньшевистского правительства Грузии. В 1921 году эмигрировал в Париж, где покончил жизнь самоубийством.

ЧХЕИДЗЕ. Я не хочу оправдываться. Те, кто знает о революции... по книжкам, ничего не поймут. Ведь все висело на волоске. Да, могло случиться, что и монархия, конечно в каком-то ином виде, осталась бы. Ну и что? Вон, в Англии — и по сей день... В этом странном водовороте, когда все рушилось, приходилось думать не об ортодоксальности, а о том, как в эту самую минуту решить какой-то самый простой вопрос, чтобы не усугублять этого ужаса, не обострять отношений. И если для этого требовалось прибегать... к компромиссам... к демагогии, что ж... Ведь главное-то тогда удалось... И прежде всего потому, что мы не были тупыми догматиками.

...

Кирилл Иванович Шутко, 33 года, учился в Московском Высшем техническом училище, большевик с 1902 года, арестовывался, ссылался, в феврале 1917 года — член ПК, кооптирован в Русское бюро ЦК, после Октября — на советской и дипломатической работе. В 30-е годы репрессирован. Реабилитирован посмертно.

ШУТКО. Все залы, коридоры и комнаты Таврического дворца с его ослепительно белыми стенами и колоннами, хрустальными люстрами, блестящим паркетом заполнили вооруженные рабочие и солдаты. У Михаила Кольцова я прочел как-то: «Внезапный хаос пересоздания взмыл этот старинный дом, расширил, увеличил, сделал его громадным, как при родах, вместил в него революцию, всю Россию. Екатерининский зал стал казармой, военным плацем, митинговой аудиторией, больницей, спальней, театром, колыбелью новой страны. Под ногами хрустел алебастр, отколотый от стен, валялись пулеметные ленты, бумажки, тряпки. Тысячи ног месили этот мусор, передвигаясь в путаной, радостной, никому не ясной суете...» И я двигался в этой возбужденной, наэлектризованной толпе, поражаясь тому общему настроению и выражению лиц, которые при всей их бесконечной индивидуальности казались лицом одного человека, человека, ждущего чего-то такого, что вчера еще чудилось несбыточным.

У дверей буфета произошла заминка. Какой-то солдат, кативший передо мной пулемет, толкнул ресторатора, пытавшегося пересечь наш поток и попасть во встречный, тянувшийся к выходу. Из рук ресторатора выпал объемистый сверток, и на пол посыпались ложки, вилки, ножи, подстаканники и прочая серебряная буфетная утварь. Все на минуту оторопели.

— Что это? Куда это ты?

Ресторатор испуганно молчал.

— Воруешь? Ах ты гад!

Винтовки мигом слетели с плеч.

— Стойте! — перекрывая шум, крикнул я.— Самосуд? Не трогать!

Все повернулись ко мне, ожидая единственно верного, справедливого приказа.

— Арестовать его и... к министрам! Такое же жулье...

Толпа, удовлетворенная решением, мигом исполнила приказ. Я пошел дальше и вскоре встретил группу солдат во главе с Соколовым, которая направлялась в военную комиссию. На пороге комнаты, где она обосновалась, депутацию встретил полковник Энгельгардт, уже успевший заменить штатское платье на форму генеральского штаба.

— Мы хотели бы побеседовать с вами,— как-то не слишком уверенно начал Соколов, но Падерин прервал его:

— Делегаты воинских частей требуют выработать новые правила военной организации. Совет рабочих и солдатских депутатов предлагает вам разработать их совместно.

— Военная комиссия Временного комитета Государственной думы,— холодно ответил Энгельгардт,— считает, что никакие новые правила сейчас недопустимы. Необходимо правильно и точно соблюдать старые и приказы временного комитета.

Солдаты загудели.

— Тем лучше,— сказал Падерин.— Сами напишем,— И, повернувшись, увлек за собой в пустую комнату напротив остальных.

В комнате стоял большой стол, покрытый зеленым сукном. За стол сел Соколов, перед ним положили стопку бумаги, еще мгновение — и он уже не был виден: десятки голов, склонившиеся к нему, закрыли его от меня. Я слышал только голоса, различал голоса Падерина, Борисова, Садовского, остальных не знал.

— Пиши: приказ № 1. Чтобы везде комитеты выбирали!.. Воинская часть подчиняется только Совету! А военной комиссии Думы только тогда, когда она не против приказа Совета!.. Правильно!.. Оружие передать комитетам... Офицерам не давать даже по их требованию... И чтобы на «ты» не обращались... Правильно!.. Про дисциплину надо... Только в строю и на службе, а вне — такие же права, как всем гражданам... Правильно!.. На Совете говорили, чтобы без вставаний и без от даваний чести... Когда не на службе... Правильно!.. И еще напиши: вместо «ваше благородие» просто «господин полковник»...

Когда возникал спор, все вставали, переходили к окну, выходящему в запушенный снегом сад, а затем возвращались к столу.

Соколов еле успевал записывать. Да, здесь речь шла не о списке пожеланий, которые можно было утопить в словопрениях. Здесь на моих глазах вершилось революционное творчество масс. Здесь создавался приказ, который по сути своей был новой армейской конституцией. Я представлял себе, какую революцию он произведет в армии... Когда уходил, я услышал:

— Надо так писать: всем солдатам гвардии, армии, артиллерии и флота для немедленного и точного исполнения, а рабочим Петрограда — для сведения.

...

Владимир Николаевич Воейков, 49 лет, свитский генерал-майор, с 1913 года — дворцовый комендант и одновременно (с 1915 года) главнонаблюдающий за физическим развитием народонаселения Российской империи. После Октября эмигрировал за границу, где и умер.

61