Февраль: Роман-хроника в документах и монологах - Страница 42

— Александр Дмитриевич,— снова подал голос Беляев,— избавьте нас от подробностей.

За Протопоповым закрылась дверь: совет министров очистился. Беляев поднялся и, желая поддержать всех нас морально, сказал:

— Господа, это историческая минута в смысле ответственности. Ведь история обязательно скажет: а что же сделали эти господа?

В этот момент Ладыженский передал мне, что меня приглашает великий князь Михаил Александрович, к которому прибыл Родзянко.

РОДЗЯНКО. Уговорившись встретиться с великим князем Михаилом в Мариинском дворце, я выехал туда загодя, учитывая происходившее в городе. Ехать мне пришлось кружным путем по улицам, захваченным толпами народа, под звуки пулеметной и ружейной стрельбы, мимо горящего здания окружного суда... Только благополучно миновав революционную зону и, попав в район, охраняемый войсками, верными правительству, я вздохнул спокойно.

Великий князь ждал меня в кабинете председателя Государственного совета. Он был высок, роста со мной одинакового, представителен, красивые глаза его, унаследованные от датчанки-матери, смотрели приветливо и ласково, только где-то в глубине их таился страх. Михаилу Александровичу я всегда симпатизировал. Фактически он являлся естественным наследником престола — цесаревич Алексей был слишком явно «нежилец» с его гемофилией и прочими наследственными недугами. Михаил ждал своего часа затаясь. Он достаточно зорко присматривался, в стороне от событий, старательно отстраняясь от всяческого активного участия в них, к той смене общественных сил, которая столь явственно совершалась в эти годы, отыскивая в них нужную ему «силу». И он сумел оценить нарастающую силу нашей думской общественности. Он чувствовал, что слух народа уже шокирует слово «самодержавие», что современному правлению приличествует образ «конституционной монархии», и на конституционность эту он с достаточной определенностью, при случае и без случая, выражал готовность. Талантами он не блистал, разумом был не бросок, демократичен в обращении, мягок на язык — качества опять-таки как нельзя более ценные в государе конституционном.

— Я очень рад вас видеть, Михаил Владимирович,— сказал он, протягивая мне руку.

— Разрешите, ваше высочество,— начал я без обиняков,— дополнить нашу утреннюю беседу. Каждый час меняет перспективу. Мы между баррикадами и властью. Нас с двух сторон обстреливают. Дума распущена. Государь не склонен сменить правительство. Это гибель! Все наши упования в этот трудный час связаны с вами.

— Но что я могу сделать?

— Необходимо немедленно явочным порядком принять диктатуру над городом... до приезда государя. Отстранить совет министров и поставить во главе управления Временное правительство из общественных деятелей.

— Да, да, я понимаю вас,— ответил как-то растерянно князь.— Но я не имею права принимать предлагаемые меры... Я должен прежде всего переговорить с председателем совета министров Голицыным.— И он попросил позвать князя Голицына.

Михаил Александрович закурил папиросу, стал ходить по кабинету.

В это время вошел, еле передвигая ноги, этот дряхлый старик Голицын, от которого, как мне казалось, всегда пахло нафталином. Я вспомнил Рябушинского, который говорил мне: «Наше правительство состоит или из раболепствующих ничтожеств, или из делающих себе карьеру беспринципных комедиантов».

— Николай Дмитриевич,— обратился к Голицыну великий князь,— господин Родзянко полагает, что сейчас единственный выход — срочная замена настоящего состава совета министров кабинетом общественного доверия. Что вы думаете об этом?

— Я еще вчера обратился к государю с прошением об отставке,— заскрипел старик,— но до получения таковой не считаю себя вправе передать кому-либо принадлежащую мне власть.

— Помилуйте,— не выдержал я,— ваша отставка сейчас облегчит разрешение конфликта. Уйдите с богом во имя России!

— До получения высочайшего повеления не уйду. Согласно...

— Да заболейте, в конце концов! Скажитесь больным! Сколько я вас помню, вы всегда жалуетесь на здоровье!

Почему-то именно это мое предложение буквально вывело старика из себя. Он побагровел и закричал:

— В минуту опасности... своей должности не оставлю! Это бегство... позорное! Недопустимое! Я столько лет... столько лет... верой и правдой... Моя честь... моя честь...

Я прервал это словоизвержение и, обратившись к князю, твердо указал ему:

— Ваше высочество, спешите к прямому проводу, скажите, что брат летит в пропасть, если не даст возможность завтра объявить в Государственной думе об ответственном министерстве и о высылке Александры Федоровны в Ливадию.

— Хорошо, я пойду. Только, пожалуйста, не отлучайтесь. Ждите меня здесь.

ШЛЯПНИКОВ. Я прошел Екатерининский зал и через него в комнату № 11, в которой встретил суетившегося Н. Д. Соколова. Он подхватил меня и отвел в следующую, 12-ю комнату, где на длинном столе лежали нарезанные из красного сатина ленты. Соколов нацепил на рукав моего пальто красный бант. Здесь же я увидел группу рабочих и интеллигентов и среди них Гвоздева, Хрусталева-Носаря и других «оборонцев», освобожденных в этот день из «Крестов». Наших партийных товарищей не было видно еще никого.

Гвоздев стал говорить, что следовало бы начать и находящимся здесь товарищам взять на себя инициативу открытия Совета рабочих депутатов. Я почувствовал, что с трудом сдерживаюсь. Этот бывший революционер, опытный оратор и массовик, пользовавшийся в свое время немалым авторитетом среди рабочих, за годы войны проделал такую кривую, что даже его коллеги-меньшевики и те порой вынуждены были отмежеваться от него. Его деятельность в качестве председателя Рабочей группы Военно-промышленного комитета, его скандально известная «лояльностью» беседа с председателем совета министров Штюрмером, его доверительные контакты с Гучковым и Коноваловым говорили о том, что при других условиях из него вышел бы классический тип европейского рабочего лидера-демагога и лакея. И только идиотизмом нашей российской охранки, ничего не понимавшей в происходящих событиях, можно было бы объяснить его арест накануне революции. Не сажать его должны были, а на руках носить...